7	Дмитрий Глуховский

    Товарищ Русаков долго внимательно всматривался ему в глаза, и наконец вынес вердикт. – Товарищи бойцы! Лично я верю товарищу Артему. Прошу голосовать за то, чтобы помочь ему добраться до Полиса.
    Банзай первым поднял руку, и Артем подумал, что это именно он, наверное, и достал его из петли. Потом проголосовал и Максим, а дядя Федор просто согласно качнул головой. – Видите ли, товарищ Артем, здесь недалеко есть тайный перегон, который соединяет Замоскворецкую ветку и Красную Линию. Мы можем переправить вас… – но закончить он не успел, потому что Карацюпа, лежавший до этого спокойно у его ног, вдруг вскочил и оглушительно залаял.
    Товарищ Русаков молниеносным движением выхватил из кобуры лоснящийся ТТ, а за остальными Артем просто не успевал уследить: Банзай уже дергал за шнур, заводя двигатель, Максим, клацнув затвором пулемета, занял позицию сзади, а дядя Федор достал из того же железного ящика, в котором хранился его самогон, бутылку с торчащим из крышки фитилем.
    Туннель в этом месте нырял вниз, так что видимость была очень плохая, но собака продолжала надрываться, и Артему передалось общее зудящее тревожное ощущение. – Дайте мне тоже автомат, – попросил он шепотом.
    Недалеко вспыхнул и погас довольно мощный фонарь, потом послышался чей-то лающий голос, отдающий короткие команды. Застучали по шпалам тяжелые сапоги, кто-то приглушенно чертыхнулся, и снова все затихло. Карацюпа, которому комиссар зажал было пасть рукой, высвободился и снова зашелся в лае. – Не заводится, – сдавленно пробормотал Банзай, – надо толкать!
    Артем первым слез с дрезины, за ним соскочил бородатый, потом Максим, и они тяжело, упираясь ребром подошвы в скользкие шпалы, сдвинули махину с места. Она разгонялась слишком медленно, и пока пробудившийся наконец двигатель начал издавать похожие на кашель звуки, сапоги уже гремели совсем рядом. – Огонь! – скомандовали из темноты, и узкое пространство туннеля переполнилось звуком, грохотало сразу не меньше четырех стволов, пули беспорядочно били вокруг, рикошетили, высекая искры, со звоном ударяясь о трубы.
    Артем подумал, что отсюда им уже не выбраться, но Максим, выпрямившись в полный рост и держа пулемет в руках, дал долгую очередь, и автоматы замолчали, пережидая. Тут дрезина пошла все легче и легче, и за ней пришлось под конец уже бежать, чтобы успеть запрыгнуть на платформу. – Уходят! Вперед! – закричали сзади, и автоматы позади них застрочили с утроенной силой, но большинство пуль сейчас уже уходило в стены и потолок туннеля,
    Лихо подпалив окурком зловеще зашипевший фитиль, бородач завернул бутылку в какую-то ветошь и несильно кинул на пути, и через минуту сзади ярко полыхнуло и раздался тот самый хлопок, который Артем уже слышал однажды, стоя с петлей на шее. – Еще давай! И дыму! – приказал товарищ Русаков.
    Моторизованная дрезина – это просто чудо, думал Артем, когда преследователи остались далеко позади, пытаясь пробраться сквозь дымовую завесу. Машина легко летела вперед, и, распугивая зевак, промчалась уже через Новокузнецкую, на которой товарищ Русаков наотрез отказался останавливаться. Они проехали ее так быстро, что Артем даже не успел ее толком рассмотреть. Сам он ничего особенного в этой станции не углядел, разве что очень скупое освещение, хотя народу там было достаточно, но Банзай шепнул ему, что станция эта очень нехорошая, и жители на ней тоже странные, и в последний раз, когда они пытались здесь остановиться, потом очень пожалели об этом и еле успели унести ноги. – Извини, товарищ, не получится теперь тебе помочь, – впервые переходя на «ты», обратился к нему товарищ Русаков. – Теперь нам сюда долго нельзя возвращаться. Мы уходим на нашу запасную базу, на Автозаводскую. Хочешь, присоединяйся к бригаде.
    Артему снова пришлось пересиливать себя и отказываться от предложения, но на этот раз ему это далось легче. Им овладело веселое отчаяние: весь мир был против него, все шло все хуже и хуже, сейчас он удалялся от центра, от заветной цели своего похода, и с каждой секундой, в которую он не спрыгнул со мчавшейся дрезины, эта цель теряла очертания, погружаясь во мрак долгих туннелей, отделявших ее от Артема, и вместе с этим утрачивала свою реальность, превращаясь снова во что-то абстрактное и недостижимое. Но эта враждебность мира к нему и к его делу будила в нем ответную злобу, которой наливались теперь его мускулы, упрямую злобу, зажигавшую его потухший взгляд дьявольским зеленым огнем, подменявшую собой и страх, и чувство опасности, и разум, и силу. – Нет, – сказал он впервые твердо и спокойно. – Я должен идти. – Тогда мы доедем вместе до Павелецкой, и там расстанемся, – помолчав, принял его выбор комиссар. – Жаль, товарищ Артем. Нам нужны бойцы.
    Павелецкая показалась совсем скоро, и Артем подумал, что правду говорил кто-то из его знакомых на ВДНХ, который говорил, что когда-то все метро из конца в конец было можно пересечь за час, а ведь он тогда не поверил. Эх, будь у него такая дрезина…
    Да только не помогла бы и дрезина, мало где можно было вот так просто, с ветерком проехать, может, только по Ганзе и еще по этому вот участку.
    Нет, незачем было мечтать, в новом мире такого быть больше не могло, в нем каждый шаг давался ценой невероятных усилий и обжигающей боли. И пусть.
    Те времена ушли безвозвратно.
    Тот волшебный, прекрасный мир умер. Его больше нет. И не надо скулить по нему всю оставшуюся жизнь.
    Надо плюнуть на его могилу и не оборачиваться никогда больше назад.
    

Глава 10

    проехать и уважительно глядя на их дрезину, кучка бродяг, сидевшая беззаботно метров за тридцать от выхода на станцию. – А что, здесь никто не живет? – спросил Артем, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, но ему совсем не хотелось остаться одному на заброшенной станции, без оружия, еды и документов. – На Павелецкой? – товарищ Русаков удивленно посмотрел на него. – Конечно, живут! – Но почему тогда никаких застав нет? – упорствовал Артем. – Так это ж Павелецкая! – встрял Банзай, причем название станции он произнес очень значительно и по слогам. – Кто же ее тронет?
    Артем понял, что прав был тот древний мудрец, который умирая, заявил, что знает только то, что ничего не знает. Все они говорили о неприкосновенности Павелецкой как о чем-то не требующем объяснений и ясном каждому. – Не знаешь, что ли? – не поверил Банзай. – Погоди, сейчас сам все увидишь!
    Павелецкая поразила его воображение с первого взгляда. Потолки здесь были такими высокими, что факелы, сидевшие во вбитых в стены кольцах, не доставали до них своими трепещущими сполохами, и это создавало пугающее и завораживающее впечатление бесконечности прямо у него над головой. Огромные круглые арки держались на стройных узких колоннах, которые неведомым образом поддерживали такие могучие своды. Пространство между арками было заполнено потускневшим, но все еще напоминавшем о былом величии бронзовым литьем, и хотя здесь были только традиционные серп и молот, в обрамлении этих арок полузабытые символы разрушенной империи смотрелись так же гордо и вызывающе, как когда-то. Нескончаемый ряд колонн, местами залитый подрагивающим кровавым светом факелов, таял во тьме где-то неимоверно далеко, и не верилось, что там он обрывается, казалось, что просто свет пламени, лижущего такие же грациозные мраморные опоры через сотни и тысячи шагов отсюда, просто не может пробиться через густой, осязаемый почти, мрак. Эта станция была, верно, некогда жилищем циклопа, и поэтому здесь все было такое гигантское…
    Неужели никто не смеет посягать на нее только потому что она так красива?
    Банзай перевел двигатель на холостые обороты, и дрезина катилась все медленнее, постепенно останавливаясь, а Артем все жадно смотрел на диковинную станцию. В чем же дело? Почему ее никто не осмеливается беспокоить? В чем ее святость? Не только ведь в том, что она похожа на сказочный подземный дворец больше, чем на транспортную конструкцию?
    Вокруг остановившейся дрезины собралась тем временем целая толпа оборванных и немытых мальчишек всех возрастов. Они завистливо оглядывали машину, а один даже осмелился спрыгнуть на пути и трогал двигатель, почтительно цыкая зубами, пока бородатый не прогнал его. – Все, товарищ Артем. Здесь наши пути расходятся, – прервал его размышления комиссар. – Мы с товарищами посовещались, и решили сделать тебе небольшой подарок. Держи! – и протянул Артему автомат, наверное, один из снятых с убитых Артемовых конвоиров. – И вот еще, – в его руке лежал фонарь, которым освещал себе дорогу усатый фашист в черном мундире. – Это все трофейное, так что бери смело. Это твое по праву. Мы бы остались здесь еще, но задерживаться нельзя. Кто знает, до куда решится фашистская гадина за нами гнаться. А за Павелецкую они точно не посмеют сунуться.
    Несмотря на новообретенную твердость и решимость, сердце у Артема неприятно потянуло, когда Банзай жал ему руку, желая удачи, Максим хлопнул дружески по плечу, а бородатый дядя Федор сунул ему недопитую бутыль своего зелья, не зная, чего бы еще подарить: – Давай, парень, встретимся еще. Живы будем – не помрем!
    Товарищ Русаков тряхнул еще раз его руку, и его красивое мужественное лицо озарилось нездешним светом: – Товарищ Артем! На прощание я хочу сказать тебе две вещи. Во-первых, верь в свою звезду. Как говаривал товарищ Эрнесто Че Гевара, аста ла викториа сьемпре! И во-вторых, и это самое главное – НО ПАСАРАН!
    Все остальные бойцы подняли вверх сжатые в кулак правые руки и хором повторили заклинание «но пасаран!». Артему ничего не оставалось делать, как тоже сжать кулак и сказать в ответ так решительно и революционно, как только получилось «но пасаран!», хотя лично для него этот ритуал и был полной абракадаброй, но портить торжественный миг прощания глупыми вопросами ему не хотелось. Очевидно, он все сделал правильно, потому что товарищ Русаков взглянул на него горделиво и удовлетворенно, отдал честь, и глаза его подозрительно влажно блестнули.
    Потом мотор затарахтел громче, и, окутанная сизым облаком гари, провожаемая стайкой радостно визжащих детей, дрезина канула в темноту. Он снова был совсем один, так далеко от своего дома, как никогда прежде.
    Первое, на что он обратил внимание, идя вдоль платформы – это часы. Здесь тоже были часы, как и на ВДНХ, и не одни, над входом в туннели, а много, и только за пару минут Артем насчитал четыре штуки. На ВДНХ время было скорее чем-то символическим, как книги, как попытки сделать школу для детей – в знак того, что жители станции продолжают бороться, что они не хотят опускаться, что они остаются людьми. Но тут, казалось, часы играли какую-то другую, несоизмеримо более важную роль. Побродив еще немного, он подметил и другие странности: во-первых, на самой станции не было заметно никакого жилья, разве что несколько сцепленных вагонов, стоявшие на втором пути и уходившие в туннель, так что в зале была видна только небольшая их часть, и Артем не заметил их сразу. Торговцы всякой всячиной, какие-то мастерские – всего этого здесь было вдоволь, но ни одной жилой палатки, ни даже просто ширмы, за которой можно было бы переночевать. Валялись только на картонных подстилках нищие и бомжи, но и их было не очень много. А все сновавшие по станции люди время от времени подходили к часам, некоторые, у которых были свои, беспокойно сверяли их с красными цифрами на табло, и снова принимались за свои дела. Вот бы Хана сюда, подумал Артем, интересно, что он сказал бы на это.
    
    
    
    В отличие от Китай-Города, где к путникам проявляли оживленный интерес, пытались накормить, продать, затащить куда-то, здесь все казались погруженными в свои дела, и до Артема им не было никакого дела, и его чувство одиночества, оттененное вначале любопытством, стало прорезаться все сильнее.
    Пытаясь отвлечься от нарастающей тоски, он снова начал вглядываться в окружающих. Он и людей ожидал увидеть здесь каких-то других, с наполненными особым, только им доступным смыслом лицами, ведь жизнь на такой станции не могла не наложить печать на их судьбу. На первый взгляд вокруг суетились, кричали, работали, ссорились, может, умирали, обычные, такие же как все остальные, которых он видел, люди. Но чем пристальней он их рассматривал, тем больше пробирал его озноб: как-то необычно много здесь было среди молодых калек и уродов: кто без пальцев, кто покрытый мерзкой коростой, у кого грубая культя на месте отпиленной третьей руки. Взрослые были зачастую лысыми, болезненными, и здоровых крепких людей здесь почти не встречалось. Их чахлый, выродившийся вид так контрастировал с мрачным величием станции, на которой они жили, что несоответствие это чуть не физически было больно для глаз.
    Посреди широкой платформы двумя прямоугольными проемами, уходящими вглубину, открывался переход на Кольцо, к Ганзе. Но здесь не было и пограничников Ганзы, ни пропускного пункта, как на Проспекте Мира, а ведь говорил же кто-то Артему, что Ганза держит в своем железном кулаке и все смежные станции. Нет, тут явно творилось что-то странное, слишком много вопросов оставалось здесь без ответа.
    Он так и не дошел до противоположного края зала, купив себе сначала за пять патронов миску рубленых жареных грибов и стакан гниловатой, отдающей горечью воды, и с отвращением проглотил эту дрянь, сидя на перевернутом пластмассовом ящике, в каких раньше хранилась стеклотара. Потом дошел до поезда, надеясь, что тут ему удасться остановиться передохнуть, потому что силы уже были на исходе, а тело все так же болело после допроса. Но состав был совсем другим, чем тот, на Китай-Городе, вагоны – ободранные и совсем пустые, кое-где обожженные и оплавленные, мягкие кожаные диваны вырваны и куда-то унесены, повсюду виднелись нестираемые пятна въевшейся крови, по полу рассыпаны пустые гильзы. Это место явно не было подходящим пристанищем, а больше напоминало крепость, выдержавшую не одну осаду.
    Пока он боязливо осматривал поезд, прошло вроде совсем немного времени, но, вернувшись на платформу, станцию он не узнал. Прилавки опустели, гомон стих, и кроме нескольких неприкаянных бродяг, сбившихся в кучку недалеко от перехода, на платформе больше не было видно ни одной души. Стало заметно темнее, потухли факелы с той стороны, где Артем вышел на станцию, горело только несколько в центре зала, да еще вдалеке, в противоположном его конце полыхал неяркий костер. На часах было восемь часов вечера с небольшим. Что произошло? Артем поспешно, наколько позволяла боль в членах, зашагал вперед. Переход был заперт с обеих сторон, не просто обычными плетеными металлическими дверцами, а надежными воротами, обитыми железом. На второй лестнице стояли точно такие же, но одна их часть была приоткрыта, и за ней шли еще добротные решетки, сваренные, как в казематах на Тверской, из толстой арматуры. За ними был виден столик, освещенный слабой лампадкой, за которым сидел охранник в застиранной серо-синей форме. – После восьми вход запрещен, – отрезал он в ответ на просьбу пустить внутрь. – Ворота открываются в шесть утра, – и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
    Артем опешил. Почему после восьми вечера жизнь на станции прекращалась? И что ему было теперь делать? Бомжи, копошившиеся в своих картонных коробках, выглядели совсем отталкивающе, к ним не хотелось даже подходить, и он решил попытать счастья у костерка, мерцающего в противоположном конце зала.
    Уже издалека стало ясно, что это не сборище бродяг, а пограничная застава, или что-то похожее: на фоне огня виднелись крепкие мужские фигуры, угадывались резкие контуры автоматных стволов; но вот что там можно было стеречь, сидя на самой платформе? Посты надо выставлять в туннелях, на подходах к станции, чем дальше, тем лучше, а так… Если и выползет оттуда какая тварь, или нападут бандиты – они даже и сделать ничего не успеют, вот как на Китай-Городе случилось. Но подойдя ближе, он приметил и еще кое-что: сзади, за костром, вспыхивал время от времени яркий белый луч, направленный вроде бы вверх, какой-то необычно короткий, словно отрезанный в самом начале, бьющий не в потолок, а исчезающий вопреки всем законам физики через несколько метров. Прожектор включался не часто, через определенные промежутки времени, и наверное, поэтому Артем не заметил его раньше. Что же это могло быть?
    Он подошел к костру, вежливо поздоровался, объяснив, что сам здесь проездом, и по незнанию пропустил закрытие ворот, и спросил, нельзя ли ему передохнуть здесь, с остальными. – Передохнуть? – насмешливо переспросил его ближайший к нему, взлохмаченный темноволосый мужчина с крупным, мясистым носом, невысокий, но казавшийся очень сильным. – Тут, юноша, отдыхать не придется. Если до утра дотянете – и то хорошо.
    На Артемов вопрос, что такого опасного в сидении у костра посреди платформы, тот ничего не сказал, а только полукивком указал себе за спину, где зажигался прожектор. Остальные были заняты своим разговором, и не обратили на него никакого внимания. Тогда он решил выяснить наконец, что же здесь происходит, и побрел к прожектору. То, что он увидел здесь, поразило его и одновременно многое объяснило.
    В самом конце зала стояла небольшая будка, вроде тех, что бывают иногда у эскалаторов на переходах на другие линии. Вокруг были навалены мешки, кое-где стояли массивные железные листы, зачехленные, стояли грозного вида орудия, а в самой будке сидел человек и был установлен тот самый прожектор, светивший вверх. Вверх! Никакой заслонки, никакого барьера здесь и в помине не было, сразу за будкой начинались бессчетные ступени эскалаторов, карабкавшиеся на самую поверхность. И луч прожектора бил именно туда, беспокойно шныряя от стенки к стенке, будто пытаясь высмотреть кого-то в кромешной тьме, но выхватывая из нее только поросшие чем-то бурым остовы ламп, отсыревший потолок, с которого огромными кусками отваливалась штукатурка, а дальше… Дальше ничего было не видно.
    Все сразу встало на свои места.
    По какой-то причине здесь не было обычного металлического заслона, отрезавшего станцию от поверхности, ни здесь, ни наверху. Станция сообщалась со внешним миром напрямую, и ее жители находились под постоянной угрозой вторжения. Они дышали здесь зараженным воздухом, пили, наверное, зараженную воду, вот почему она была такой странной на вкус… Поэтому здесь было намного больше мутаций среди молодых, чем, например, на ВДНХ. Поэтому взрослые были такие зачахшие: оголяя и начищая до блеска их черепа, истощая и заставляя разлагаться заживо тела, их постепенно съедала лучевая болезнь. Но и это еще, видимо, было не все, иначе как объяснить то, что вся станция вымирала после восьми часов вечера, а темноволосый дежурный у костра сказал, что и до утра здесь дожить – большое дело?
    Поколебавшись, Артем приблизился к человеку, сидящему в будке. – Вечер добрый, – отозвался тот на его приветствие.
    Было ему лет около пятидесяти, но он уже порядком облысел, оставшиеся серые волосы спутались на висках и затылке, темные глаза с люботытством глядели на Артема, а простенький, на завязках, бронежилет не мог скрыть круглого животика. На груди у него висел бинокль, и рядом с ним – свисток. – Присаживайся, – указал он Артему на ближайший мешок. – Они там, понимаешь, веселятся, оставили меня здесь одного прозябать. Дай хоть с тобой поболтаю. Кто это тебе глаз так оформил? – Не можем, понимаешь, ничего мало-мальски приличного смастерить, – сокрушенно рассказывал он, указывая рукой на проем, – здесь не железку, здесь бетоном бы надо, железку пробовали уже, да только без толку, как осень, все к чертям водой сносит, причем сначала накапливается, а потом как прорывает… Было так пару раз, и много народу погибло, с тех пор мы уж так, обходимся. Только вот жизни здесь спокойной нет, как на других станциях, постоянно ждем, что ни ночь – то мразь какая-нибудь ползти начинает. Днем-то они не суются, то ли спят, то ли наоборот, поверху шастают. А вот как стемнеет – хоть караул кричи. Ну, мы здесь приноровились, конечно, после восьми – все в переход, там и живем, а здесь больше по хозяйственной части. Погоди-ка…– прервался он, щелкнул тумблером на пульте, и прожектор ярко вспыхнул.
    Разговор продолжился только после того, как белый луч облизал все три эскалатора, прошелся по потолку и стенам и наконец успокоенно погас. – Там, наверху, – ткнул он пальцем в потолок, приглушая голос, – Павелецкий вокзал. Там он, по крайней мере, когда-то стоял. Богом проклятое место. Уж не знаю, куда там от него шли рельсы, только сейчас там что-то страшное творится. Такие звуки иногда доходят, что мороз по коже. А уж когда вниз поползут…– он примолк. – Мы их «приезжими» называет, тварей этих, которые сверху лезут, – продолжил он через пару минут. – Из-за вокзала. Ну вроде и не так страшно. Пару раз «приезжие», что посильнее были, этот кордон сметали. Видал, у нас там поезд отогнанный стоит на путях? До него добрались. Снизу им не открыли бы – там женщины, дети, если «приезжие» туда пролезут – все, дело табак. Да мужики наши и сами это понимали, отступили к поезду, там засели, и несколько тварей положили. Но и сами… осталось их в живых всего двое из десяти. Один «приезжий» ушел, к Новокузнецкой пополз, его утром выследить хотели, за ним такая полоса густой слизи оставалась, но он в боковой туннель свернул, вниз, а мы туда не суемся. У нас своих бед хватает. – Я вот слышал, что на Павелецкую никто никогда не нападает, – вспомнил Артем свой вопрос, – это правда? – Конечно, – важно кивнул тот. – Кто нас трогать будет? Если бы мы здесь не держали оборону, они бы отсюда по всей ветке расползлись. Нет, на нас никто руку не поднимет. Ганза вот и та переход почти весь нам отдала, в самом-самом конце их блокпост. Оружие подкидывают, только чтобы мы их прикрывали. Любят они чужими руками жар загребать, я тебе скажу! Как тебя звать, говоришь? А я – Марк. Погоди-ка, Артем, что-то там шебуршит…– и торопливо снова включил прожектор. – Нет, послышалось, наверное, – неуверенно сказал он через минуту.
    Но Артема по капле наполняло тягостное ощущение опасности. Как и Марк, он внимательно вглядывался вверх, но там где тот видел только шарахающиеся тени разбитых ламп, Артему чудились застывшие в слепящем луче зловещие фантастические силуэты. Сначала он думал, что это его воображение играет с ним опять, но один из странных контуров еле заметно шевельнулся, как только пятно света миновало его. – Подождите… – прошептал он. – Попробуйте вон в тот угол, где такая большая трещина, только резко.
    И, словно пригвожженное к месту лучом, где-то далеко, дальше середины эскалатора, замерло на мгновенье что-то большое, костлявое, а потом вдруг ринулось вниз. Марк поймал выпрыгивающий из рук свисток и дунул изо всех сил, и в ту же секунду все сидевшие у костра сорвались со своих мест и бросились к позиции.
    Там, как выяснилось, был еще один прожектор, послабее, но хитро скомбинированный с необычным тяжелым пулеметом. Артем таких раньше никогда не видел, у него был длинный ствол с раструбом на конце, прицел напоминал своей формой паутину, а патроны вползали внутрь масляно блестевшей лентой. – Вон он, около десятой! – нашарил лучом «приезжего» хриплый худой мужик, подсевший к Марку. – Дай бинокль… Леха! Десятая, правый ряд! – Есть! Все, милый, приехали, теперь сиди спокойно, – забормотал пулеметчик, наводясь на затаившуюся черную тень. – Держу его!
    Громыхнула оглушительная очередь, десятая снизу лампа разлетелась вдребезги, и сверху что-то пронзительно заверещало. – Кажись, накрыли, – определил хриплый. – Ну-ка, посвети еще… Вон лежит. Готов, зараза.
    Но сверху еще долго, не меньше часа, доносились тяжелые, почти человеческие стоны, от которых Артему становилось не по себе. Но когда он предложил добить «приезжего», чтобы тот не мучался, ему ответили: – Хочешь, сбегай, добей. У нас тут, пацан, не тир, каждый патрон на счету.
    Марка сменили, и они с Артемом отправились к костру. Он прикурил от огня самокрутку, и задумался о чем-то, а Артем стал прислушиваться к общему разговору. – Вот Леха вчера про кришнаитов рассказывал, – низким, утробным голосом говорил массивный мужчина с низким лбом и мощной шеей, – которые на Октябрьском Поле сидят, и что они хотят в Курчатовский Институт забраться, чтобы ядерный реактор рвануть и всем устроить нирвану, но пока никак не соберутся. Ну, я тут вспомнил, чего со мной было четыре года назад, когда я еще на Савеловской жил. Я однажды по делам собрался на Белорусскую. Тогда у меня связи были на Новослободской, так что я прямо через Ганзу пошел. Ну, прихожу на Белорусскую, быстро добрался, кого надо встретил, мы с ним дельце обделали, думаю, надо обмыть. Он мне говорит, ты мол осторожнее, здесь пьяные часто пропадают. Ну, я ему – да ладно, брось, такое дело нельзя оставить, в-общем, банку мы сним на двоих раздавили. Последнее, что помню – это как он на четвереньках ползает и кричит «Я -Луноход-1!». Просыпаюсь – матерь божья! – весь связанный, во рту кляп, башка наголо обрита, сам лежу в какой-то каморке, наверное, в бывшей ментовке. Что за напасть, думаю. Через полчаса приходят какие-то черти и тащат меня за шкирку в зал. Куда я попал – так и не понял, все названия сорваны, стены все чем-то измазаны, пол в крови, костры горят, пол-станции перекопано, и вниз уходит глубоченный котлован, метров двадцать по крайней мере, а то и все тридцать. На полу и на потолке звезды нарисованы, такие, знаете, одной линией, как дети рисуют. Ну, я думал – может к красным попал? Потом башкой повертел – не похоже. Меня к этому котловану подвели, а там веревка вниз идет, говорят, лезь по веревке. И калашом подталкивают. Я туда глянул – а там народу куча, на дне, с ломами, лопатами, и яму эту глубже копают. Землю наверх на лебедке вытаскивают, грузят в вагонетки и куда-то отвозят. Ну, делать нечего, эти ребята с калашами – бешеные какие-то, все в татуировках с ног до головы, ну, я подумал, уголовщина какая-то. На зону, наверное, попал. Эти, типа, авторитеты, подкоп делают, сбежать хотят. А сявки на них батрачат. Но потом понял – фигня выходит. Какая в метро зона, если здесь даже ментов нет? Я говорю им, высоты боюсь, рухну сейчас прямо этим на башку, пользы от меня будет немного. Они посовещались, и поставили меня землю, которая снизу выходит, на вагонетки грузить. Наручники, падлы, надели, и на ноги цепи какие-то, вот и поди погрузи. Ну, я все никак понять не мог, чем они занимаются. Работенка, прямо скажем, не простая. Я то что, – повел он своими аршинными плечами, – там вот послабее были, так кто на землю валился, они поднимали, и волокли куда-то к лестницам. Потом я мимо проходил один раз, смотрю, у них там там типа чурбан такой, как на Красной Площади раньше стоял, где бошки рубили, в него топор здоровый всажен, а вокруг все в кровище и головы на палках торчат. Меня чуть не вывернуло. Не, думаю, надо отсюда делать ноги, пока из меня чучело не набили. – Ну и кто это был? – нетерпеливо прервал его тот хриплый, который сидел с ними за прожектором. – Я потом спросил у мужиков, с которыми грузил. Знаешь, кто? Сатанисты, понял! Это в метро! Они, значит, решили, что конец света уже наступил, и метро – это… как он сказал? И что-то он там про круги говорил, я уж не помню.. А метро -ворота в ад. – Врата, – поправил его пулеметчик. – Ну. Метро – это врата в ад, а сам ад лежит немного глубже, и дьявол, значит, их там ждет, надо только до него добраться. Вот и копают. С тех пор уже четыре года прошло. Может, уже докопались. – А где это? – спросил пулеметчик. – Не знаю! Вот ей-богу, не знаю. Я выбрался-то оттуда как: меня в вагонетку кинули, пока охрана не смотрела, грунтом присыпали, и долго куда-то катился, потом высыпали, с высоты, я сознание потерял, потом очнулся, пополз, выполз на какие-то рельсы, ну и по ним, вперед, а они с другими скрещиваются, я на этом перекрестке и вырубился. Потом меня там кто-то подобрал, и я очнулся на Дубровке только, понял? А тот, кто меня подобрал, уже свалил, добрый человек. Вот и думай, где это…
    Они потом заговорили про то, что по слухам, на Площади Ильича и на Римской какая-то эпидемия, и много народу перемерло, но Артем пропустил все мимо ушей. Идея, что метро – это преддверие ада, или, может, даже первый его круг, загипнотизировала его, и перед глазами встала безумная картина: сотни людей, копошащиеся, как муравьи, роющие вручную бесконечный котлован, шахту в никуда, пока однажды лом одного из них не воткнется в грунт странно легко, и не провалится вниз, и тогда ад и метро окончательно сольются воедино. Эта страшная мысль не отпускала его до тех пор, пока он силой не вытряхнул ее из своей головы.
    Потом он подумал, что вот – эта станция живет почти так же, как ВНДХ – их беспрестанно атакуют какие-то чудовищные создания с поверхности, а они в одиночку сдерживают натиск, и если Павелецкая не выдержит, то они распространятся по всей линии, так что роль ВДНХ вовсе не так исключительна, как ему представлялось раньше. Кто знает, сколько еще таких станций в метро, каждая из которых прикрывает свое направление, сражаясь не за всеообщее спокойствие, а за собственную шкуру… Можно уходить назад, отступать к центру, подрывая за собой туннели, но тогда оставалось бы все меньше жизненного пространства, покуда все оставшиеся в живых не собрались бы на небольшом пятачке и там сами не перегрызли бы друг другу глотки.
    Но ведь если ВДНХ ничего особенного собой не представляет, если есть и другие незакрывающиеся выходы на поверхность… Значит… Спохватившись, он запретил себе думать дальше. Это была опасная мысль, и продолжать ее нельзя, это просто голос слабости, предательский, слащавый, подсказывающий аргументы за то, чтобы не продолжать Поход, перестать стремиться к Цели. После того, как ей не удалось сломить Артема лобовым ударом, слабость пытается зайти с тыла. Но нельзя ей поддаваться. Этот путь ведет в тупик.
    Чтобы отвлечься, он снова прислушался к разговору. Сначала обсудили шансы какого-то пушка на какую-то победу. Потом Хриплый начал рассказывать что какие-то отмороженные головорезы напали на Китай-Город, перестреляли кучу народа, но подоспевшая калужская братва все-таки одолела их, и те отступили обратно к Таганской. Артем хотел было возразить, что вовсе не к Таганской, а к Третьяковской, но тут вмешался еще какой-то жилистый тип, лица которого было не разглядеть, и сказал, что калужских вообще выбили с Китай-Города, и теперь его контролирует новая группировка, о которой раньше никто не слышал. Хриплый горячо заспорил с ним, а Артема стало клонить в сон. На этот раз ему не снилось совсем ничего, и спал он так крепко, что даже когда раздался тревожный свист, и все вскочили со своих мест, он так и не смог проснуться. Наверное, тревога была ложной, потому что выстрелов так и не последовало.
    Когда его наконец разбудил Марк, на часах было уже без четверти шесть. – Вставай, отдежурили! – весело потряс он Артема. – Пойдем, я тебе переход покажу, куда тебя вчера не пустили. Паспорт есть?
    Артем отрицательно помотал головой. – Ну ничего, как-нибудь уладим, – пообещал тот, и действительно, через пару минут они уже стояли в переходе, а охранник умиротворенно посвистывал, перекатывая в ладони два патрона.
    Переход был очень долгим, длиннее даже, чем станция, и вдоль одной стены шли брезентовые ширмы, горели довольно яркие лампочки («Ганза заботится» – ухмыльнулся Марк), а вдоль другой тянулась длинная но невысокая, не больше метра, перегородка. – Это, между прочим, один из самых длинных переходов во всем метро! – гордо заявил Марк. – А это что? А ты не знаешь? Это же знаменитая штука! Половина всех, кто до нас добирается, к ней идут! – ответил он Артему на вопрос о перегородке. – Погоди, сейчас рано еще. Попозже начнется. Вообще-то самое оно – вечером, когда выход на станцию перекрывают, и людям больше заняться нечем. Но, может, днем будет квалификационный забег. – Нет, ты правда ничего не слышал об этом? Да у нас тут крысиные бега, тотализатор. Мы его ипподромом называем. Надо же, я думал, все знают, – удивился он, когда понял наконец, что Артем не шутит. – Ты как вообще, играть любишь? А я вот, например, игрок.
    Артему было, конечно, интересно посмотреть на бега, но особенно азартным он никогда не был, и теперь, после того, как он проспал столько времени, над его головой грозовой тучей росло и сгущалось чувство вины. Он не мог ждать вечера, он вообще больше не мог ждать. Ему надо было продолжать продвигаться вперед, слишком много времени и так потеряно зря. Но путь к Полису лежал через Ганзу, и теперь ее уже было не миновать. – Я, наверное, не смогу здесь до вечера остаться, – вслух сказал Артем. – Мне надо идти… к Полянке. – Да ведь это тебе через Ганзу, – заметил Марк, прищурившись. – Как же ты собрался через Ганзу, если у тебя не только визы, но и паспорта даже нет? Тут, друг, я тебе помочь уже не могу. Но идею подкинуть попробую. Начальник Павелецкой, – не нашей, а кольцевой – большой любитель вот этих самых бегов. Его крыса – Пират, – фаворит. Каждый вечер здесь появляется, при охране и полном блеске. Поставь, если хочешь, лично против него. – Но ведь мне и ставить нечего, – возразил Артем. – Поставь себя, в качестве прислуги. Хочешь, я тебя поставлю, – глаза Марка азартно сверкнули. – Выиграем – получишь визу. Проиграем – попадешь туда все равно, там уж, правда, от тебя будет зависеть, как ловко ты выкрутишься. Вариант? Вариант.
    Артему этот план совсем не нравился, от него шел гниловатый душок, продавать себя в рабство, и тем более проигрывать себя в рабство на крысином тотализаторе было как-то обидно. Он решил попробовать пробиться на Ганзу иначе. Несколько часов он вертелся около серьезных пограничников в сером пятнистом обмундировании – они были одеты точно так же, как и те, на Проспекте Мира, пытался подходить и разговаривать с ними, но те отказывались даже отвечать. После того, как один из них презрительно назвал его одноглазым (это было несправедливо, потому что левый глаз уже начал открываться, хотя все еще чертовски болел), и порекомендовал проваливать, Артем бросил наконец бесплодные старания, и начал обход самых темных и подозрительных личностей на станции, торговцев оружием, дурью, всех, кто могли оказаться контрабандистами, но никто из них не брался провести Артема на Ганзу за его автомат и фонарь, или же требовали все вперед в обмен на обещание подумать, что можно сделать.
    Так подошел вечер, который Артем встретил в тихом отчаянии, сидя на полу в переходе и погрузившись в самоуничижение. К этому времени в переходе наметилось оживление, взрослые возвращались с работы, со станции, ужинали со своими семьями, дети галдели все тише, пока их не укладывали спать, и наконец, после того, как заперли ворота, все высыпали из своих палаток и ширм к беговым дорожкам. Народу здесь было много, не меньше трехсот человек, и найти в такой толпе найти Марка было нелегко. Люди обсуждали, как сегодня побежит Пират, удастся ли Пушку (теперь стало понятно, что это – тоже имя крысы) хоть раз обойти его, звучали еще и другие клички, но эти двое явно были вне конкуренции.
    К стартовой позиции подходили важные, полные чувства собственного достоинства, счастливые обладатели крыс, неся своих выхоленных питомцев в маленьких клетках. Начальника Павелецкой-кольцевой видно не было, и Марк тоже как сквозь землю провалился, Артем испугался даже, что тот сегодня опять стоит в дозоре и не придет. Но тогда как же он собирался играть?
    Наконец в другом конце перехода показалась небольшая процессия. Шествуя по станции в сопровождении двух угрюмых телохранителей, со значением нес свое грузное тело обритый наголо старик в очках и красивом черном костюме с настоящим галстуком, при пышных ухоженных усах. Один из охранников держал в руке обитую красным бархатом коробку с решетчатой стенкой, в которой что-то металось что-то серое. Это, наверное, и был знаменитый Пират.
    Пока телохранитель понес коробку с крысой к стартовой черте, усатый старик подошел к судье, восседавшему за столиком на небольшом возвышении, по-хозяйски прогнал со второго стула его помощника, тяжело уселся на табурет и завел чинную беседу. Второй охранник встал рядом, спиной к столику, широко расставив ноги, и положил ладони на короткий черный автомат, висевший у него на груди. Не то что предлагать пари, но и просто приближаться к такому солидному человеку было боязно.
    И тут Артем увидел, как к этой почтенной паре подходит запросто неряшливо одетый Марк, почесывая свою давно немытую голову, и начинает что-то толковать судье. С того расстояния, на котором стоял Артем, слышны были только интонации, но зато было хорошо видно, как усатый старик сначала возмущенно побагровел, потом скорчил надменную гримасу, и в конце-концов, сдавшись, недовольно кивнул и, сняв очки, принялся тщательно протирать их.
    Артем стал пробираться сквозь толпу к стартовой позиции, где стоял Марк. – Все шито-крыто! – радостно возвестил тот, предвкушающе потирая руки.
    На вопрос, что конкретно он имеет ввиду, Марк пояснил, что только что навязал старику начальнику личное пари, против Пирата, утверждая, что его новая крыса сделает фаворита в первом же забеге. Пришлось поставить на кон Артема, говорил Марк, но взамен он потребовал визы по всей Ганзе для него и для себя. Начальник, правда, отверг такое предложение, заявив, что работорговлей не занимается (Артем облегченно вздохнул), но добавил, что такую самонадеянную наглость надо наказать. Если их крыса проиграет, Марк и Артем должны будут втечение года чистить нужники на Павелецкой-кольцевой. Если она выиграет, что ж, они получат по визе. Он, конечно, был полностью убежден, что такой исход невозможен, поэтому и согласился. Решил покарать самоуверенных нахалов, посмевших бросить вызов его любимой крысе. – А у вас есть своя крыса? – осторожно осведомился Артем. – Конечно! – заверил его Марк. – Просто зверь! Она этого Пирата на куски порвет! Знаешь, как от меня сегодня удирала? Еле поймал! Чуть не до Новокузнецкой за ней гнался. – А как ее зовут? – Как зовут? Действительно, как же ее зовут? Ну, скажем, Ракета, – предположил Марк. – «Ракета» грозно звучит?
    Артем не был уверен, что смысл соревнования заключается в том, чья крыса быстрее порвет соперника на куски, но смолчал. Потом выяснилось, что свою крысу Марк поймал только сегодня, и на этот раз он не выдержал. – А откуда вы знаете, что она победит? – Я в нее верю, Артем! – торжественно произнес тот. – И вообще, ты знаешь, я ведь давно уже хотел свою крысу, на чужих ставил, они проигрывали, и я думал тогда: ничего, наступит день, и у тебя будет своя, и уж она-то принесет тебе удачу. Но все никак не решался, да это и не так просто, надо получить разрешение судьи, а это такая тягомотина… я и подумал, так вся жизнь пройдет, тебя какой-нибудь «приезжий» сожрет, или сам помрешь, а своей, собственной крысы так и не будет. А потом ты мне попался, и я подумал: вот оно! Сейчас или никогда. Если ты и сейчас на это не отважишься, сказал я себе, значит, так и будешь всю оставшуюся жизнь ставить на чужих крыс. И решил: если уж играть, так по-крупному. Мне, конечно, хочется тебе помочь, но это не главное, ты уж извини. А хотелось вот так подойти, и этому хрычу усатому, – понизил голос Марк, – заявить: ставлю лично против вашего Пирата. Он так взбеленился, что заставил судью мою крысу вне очереди аттестовать. И ты знаешь… – прибавил он, чуть помолчав, – за такой момент стоит потом год чистить нужники. – Но ведь наша крыса точно проиграет! – Артем услышал, как в его голосе звенит отчаяние.
    Марк посмотрел на него долгим взглядом, потом улыбнулся тихо, и сказал: – А вдруг?
    Строго оглядев собравшуюся публику, судья пригладил свои седеющие волосы, важно прокашлялся и начал зачитывать клички крыс, участвующих в забеге. Ракета шла на самом последнем месте, но Марк не обратил на это никакого внимания. Больше всех аплодисментов сорвал Пират, а Ракете хлопал только Артем, потому что у Марка были заняты руки, он держал клетку. В этот момент Артем все еще надеялся на чудо, которое избавило бы его от бесславного конца в зловонной пучине.
    Затем судья сделал холостой выстрел из своего Макарова, и хозяева открыли клетки. Ракета вырвалась из клетки первой, так что сердце у Артема радостно сжалось, но зато потом, когда остальные крысы бросились вперед через весь переход, кто медленнее, кто быстрее, Ракета, не оправдывая своего гордого имени, забилась в угол метров через пять от старта, да так там и осталась. Подгонять крыс по правилам было запрещено, и Артем с опаской посмотрел на Марка, ожидая, что тот будет убит горем. Но лицо у того своим выражением напоминало скорее капитана крейсера, который отдает приказ о затоплении боевого корабля, только чтобы он не досталось врагу, как в потрепанной книжке про какую-то войну русских с кем-то там еще, которая лежала у них в библиотеке.
    Через пару минут первые крысы добрались до финиша, выиграл Пират, на втором месте было что-то неразборчивое, а Пушок пришел третьим. Артем бросил взгляд на судейский столик. Усатый старик, протирая той же тряпочкой, которой до этого чистил стекла очков, вспотевший от волнения лысый череп, обсуждал результаты с судьей. Артем понадеялся уже, что про них забыли, как старик вдруг хлопнул себя по лбу и ласково улыбаясь, поманил к себе пальцем Марка.
    Сейчас он чувствовал себя сейчас почти как в тот момент, когда его вели на казнь, разве что ощущение было не таким сильным. Пробираясь вслед за Марком к судейскому столику, он утешал себя тем, что так или иначе проход на территорию Ганзы теперь ему открыт, надо только найти способ сбежать.
    Но впереди его ждал позор.
    Учтиво пригласив их подняться на помост, усатый обратился к публике и вкратце изложил суть заключенного пари, а потом громогласно объявил, что оба неудачника отправляются, как и было договорено, на работы по очищению санитарных сооружений, сроком на год, считая с сегодняшнего дня. Невесть откуда появились два пограничника Ганзы, у Артема отобрали его автомат, заверив, что главный противник в ближайший год у него будет неопасный, и пообещали вернуть оружие по окончанию срока. Потом, под свист и улюлюкание толпы, их проводили на Кольцевую.
    Переход выходил из-под пола в центре зала, как и на смежной станции, но на этом все сходство между двумя Павелецкими заканчивалось. Кольцевая производила очень странное впечатление: с одной стороны, потолок здесь был низкий, и настоящих колонн не было совсем – через равные промежутки в стене шли арки, и ширина арки была такой же, как ширина промежутка. Казалось, первая Павелецкая далась строителям легко, словно грунт там был мягче, и сквозь него было просто пробиваться, а тут шла какая-то твердая, упрямая порода, прогрызаться через которую было мучительно тяжело. Но почему-то не создавалось здесь того тягостного, тоскливого настроя, как на Тверской – может, оттого, что света на этой станции было непривычно много, а стены были украшены незамысловатыми узорами, и по краям арок из стен выступали имитации старинных колонн, как на картинках из книжки «Мифы Древней Греции», которую Женька ему никогда не давал забрать домой. Одним словом, это было не самое плохое место для принудительных работ.
    И, конечно, сразу было ясно, что это – территория Ганзы. Во-первых, все было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светились забранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как на всех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который, правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни одной палатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горы замысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоял приятный легкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное, заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамена Ганзы – коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность труда и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, между двумя застывшими солдатами почетного караула, стоял застекленный столик, и, когда Артема проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать, что же за святыни лежат под стеклом.
    Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными лампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходно сохранившимся солидным изданием в черной обложке, тисненая золотом надпись на которой гласила «Адам Смит. Богатство народов». Другая – изрядно зачитанная книжка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на которой жирными цветастыми буквами значилось «Дейл Карнеги. Как перестать беспокоиться и начать жить»
    Об обоих авторах Артем ничего никогда не слышал, поэтому гораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник станции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.
    Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали груженые ящиками дрезины, в-основном ручные, но продымила раз и моторизованная, задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артем с благоговением разглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в черной форме и черно-белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из них громоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткие автоматы, а тела были надежно защищены долгими тяжелыми бронежилетами. Их командир, поглаживая огромный темно-зеленый шлем с забралом, лежавший у него на коленях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серый камуфляжи дрезина скрылась в туннеле.
    На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшем состоянии, чем тот, что Артем видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами, наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь них виднелись письменные столы с печатными машинками, за ними – делового вида люди, а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, было выгравировано «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС»
    Эта станция произвела на Артема просто-таки неизгладимое впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания о минувшем сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро выродившимся потомкам. Но зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, ни внутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шла размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых, молодежь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия – чем раньше начнешь карьеру, тем дальше продвинешься, а люди зрелые не боялись, что как только их руки потеряют силу, их вышвырнут в туннель на съедение крысам. Теперь становилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и так неохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегда свободный.
    – Вот наконец и эмигрировал! – довольно осматриваясь по сторонам, радовался Марк.
    В конце платформы в стеклянной кабине с надписью «дежурный» сидел еще один пограничник и стоял небольшой крашеный в бело-красную полоску шлагбаум, и когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительно замирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы, иногда груз, и поднимал наконец перекладину. Артем подметил про себя, что все пограничники и таможенники очень гордятся занимаемым местом, и сразу видно, что они занимаются любимым делом. С другой стороны, такую работу нельзя не любить, подумал он потом.
    Заведя за ограду, за которой в туннель тянулась чугунная дорожка, и отходили в стену коридоры служебных помещений, их ознакомили с вверенным хозяйством. Напоминавший о чем-то грустном желтоватый кафель, выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками, невыразимо грязные спецовки, обросшие чем-то жутким совковые лопаты, тачка с одним колесом, выделывающим дикие восьмерки, вагонетка, которую надо нагружать и отгонять к ближайшей уходящей вглубину штольне, и чудовищное, невообразимое зловоние, въедающееся в каждую нитку одежды, пропитывающее собой каждый волос от корня до кончика, втирающееся под кожу, так что начинаешь думать, что оно теперь стало частью твоей природы и пребудет с тобою вечно, отпугивая тебе подобных и заставляя их свернуть с твоего пути еще раньше, чем они тебя увидят.
    Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно, что Артем решил – им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно только для того, чтобы этот треклятый цикл повторился еще раз. Работе не было видно ни конца, ни края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники, стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута – у штольни, не скрывали своего отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимая нос рукой, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайно не вдохнуть поблизости c Артемом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение, что Артем с удивлением спрашивал себя, не из их ли внутренностей берется все это праздничное великолепие, от которого они так поспешно и решительно отрекаются? В конце дня, когда руки были истерты до мяса, несмотря на огромные холщовые рукавицы, Артему показалось, что он постиг истинную природу человека, как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина по переведению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев на протяжении всей жизни, у которой не было никакого смысла, если под словом «смысл» иметь ввиду какую-то конечную цель. Смысл был в процессе – истребить как можно больше пищи, переработать ее поскорее и извергнуть отбросы – все, что осталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушеных грибов, пышных лепешек – теперь испорченное и оскверненное, и прибавить ему работы. Черты лица всех приходящих стирались, они становились безликими механизмами по уничтожению прекрасного и полезного, создающими взамен уродливое и никчемное. Артем был озлоблен на них и чувстовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Марк стоически терпел, и время от времени подбодрял себя и Артема высказываниями вроде «Ничего-ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалу трудно»
    И главное, ни в первый, ни во второй день никакой возможности сбежать не предоставилось, охрана была бдительна, и хотя всего-то и надо было, что уйти в туннель дальше штольни – это было как раз нужное направление – к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они в соседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток на посту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.
    Наступили третьи сутки на станции, но время здесь шло не сутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара, Артем уже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдет к нему и не заговорит, и ему уготована теперь судьба изгоя, словно он перестал быть человеком и превратился в какое-то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят не просто что-то гадкое и отталкивающее, но еще и нечто неуловимо родственное, и это отпугивает и отвращает их еще больше, как будто от него можно заразиться этим уродством, как будто он – прокаженный.
    Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустота отчаяния. После нее наступило мутное отупение, когда разум отстранился от его жизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где-то в уголке его сознания. Он продолжал работать механически, движения его отточились до автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, потому что пора снова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву, бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал, и бежал.
    К вечеру пятого дня Артем налетел вместе с тачкой на валявшуюся на полу лопату и опрокинул все содержимое, а потом еще и упал туда же сам. Когда он поднялся медленно с пола, что-то вдруг щелкнуло почти слышно у него в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он мерным шагом направился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким, настолько отвратительным, таким антиподом человека, что ни на секунду не сомневался, что его аура должна оттолкнуть от него любого. И именно в этот момент, по невероятному стечению обстоятельств, неизменно торчавший в конце его обычной дороги охранник почему-то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь о том, что его могут преследовать, теми же деревянными, неосмысленными движениями, которыми он до этого выгребал и грузил, он зашагал вперед по шпалам, вслепую, но почти не спотыкаясь, он шел все быстрее и быстрее, пока не перешел на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению его телом, он все еще боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, ни топота преследователей, и только дрезина, груженая товаром, освещавшая свой путь неярким фонарем, проскрипела мимо, и Артем просто вжался в стену, пропуская ее вперед. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужным обращать на него внимание, их взгляд скользнул по его глазам, не задержавшись, и они не произнесли ни слова. Внезапно его охватило ощущение собственной неуязвимости, дарованной ему падением; покрытый вонючей жижей, он словно сделался невидим, и это придало ему сил, и сознание стало постепенно зажигаться вновь. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопреки всему – ему удалось бежать с чертовой станции, и никто даже не преследует его. Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что если сейчас он хотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холодным скальпелем рацио, магия сразу же рассеется и в спину немедленно ударит луч прожектора с патрульной дрезины.
    В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и через минуту вступил на станцию метро Добрынинская.
    Пограничник удовлетворился немудрящим «Сантехника вызывали?» и поскорее пропустил его мимо, откровенно разгоняя воздух вокруг себя ладонью и прижав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперед, уходить скорее с территории Ганзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованные сапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом… Скорее.
    Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол, и кожей ощущая то омерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум, через какую толпу он не пробирался бы, Артем шагал к пограничному посту. Что говорить теперь? Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требования предъявить паспорт, что ему отвечать?
    Его голова была опущена так низко, что подбородок упирался в грудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции ему запомнились только аккуратные темные гранитные плиты, которыми был выложен пол. Он шел вперед, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый голос, приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была все ближе. Сейчас… Вот сейчас… – Это еще что за дрянь? – раздался над ухом сдавленный гадливый голос.
    Вот оно. – Я…это… Заплутал.. Я не местный сам… – заплетаясь то ли от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артем. – Проваливай отсюда, слышь, ты, мурло?! – голос звучал очень убедительно, почти гипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться. – Дык я… Мне бы… – промямлил Артем, боясь, как бы не переиграть. – Попрошайничать на территории Ганзы строго запрещено! – сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большего расстояния. – Дык чуть-чуть… у меня детки малые…– он понял наконец, куда надо давить, и оживился. – Какие еще детки? Совсем оборзел?! – рассвирипел невидимый пограничник. – Попов, Ломако, ко мне! Выбросить эту мразь отсюда!
    Ни Попов, ни Ломако не желали марать об Артема руки, и поэтому его просто вытолкали в спину стволами автоматов, а вслед летела раздраженная брань старшего. Для Артема она звучала, как небесные флейты.
    Серпуховская! Ганза осталась позади!
    Он впервые поднял теперь взгляд, но то, что он читал в глазах окружавших его людей, заставило его опять уткнуться в пол. Здесь уже была не Ганза, он снова окунулся в грязный нищий бедлам, царивший во всем остальном метро, но даже и для него Артем был слишком мерзок. Чудесная броня, спасшая его по дороге, делавшая его невидимым, заставлявшая людей отворачиваться от беглеца и не замечать его, пропускать его через все заставы и посты, теперь опять превратилась в смердящую навозную коросту. Видимо, двенадцать уже пробило.
    Теперь, когда спало первое ликование, та чужая, словно взятая взаймы сила, что заставляла его упрямо идти через перегон от Павелецкой к Добрынинской, разом ушла и оставила его наедине с самим собой, голодным, смертельно усталым, не имеющим за душой ничего, издающим непереносимое зловоние, все еще несущим следы побоев недельной давности.
    Нищие, рядом с которым он присел к стене, решив, что теперь такой компании он больше не может чураться, с чертыханиями расползлись от него в разные стороны, и теперь он остался совсем один. Обхватив себя руками за плечи, чтобы было не так холодно, он закрыл глаза и долго так сидел, не думая совсем ни о чем, пока его не сморил сон.
    Он шел по нескончаемому туннелю, который был длиннее, чем все те перегоны, через которые ему пришлось пройти в своей жизни, вместе взятые. Туннель петлял, то поднимался, то, спотыкаясь, катился вниз, и не было в нем ни единого прямого участка дольше десяти шагов, так что все время была надежда, что он закончится за ближайшим поворотом, но он все не кончался и не кончался, а идти становилось все сложнее, болели сбитые в кровь ноги, ныла спина, каждый новый шаг отзывался эхом боли по всему телу, но покуда была надежда, что выход совсем недалеко, может, сразу за этим углом, Артем находил в себе еще силы, чтобы идти. А потом ему вдруг пришла в голову простая, но страшная мысль: а что, если у туннеля нет выхода? Если вход и выход замкнуты, соединены воедино, если кто-то незримый и всемогущий опустил его, барахтающегося, как крысу, безуспешно пытающуюся тяпнуть за палец экспериментатора, в этот лабиринт без выхода, чтобы он тащился вперед, пока не выбьется из сил, пока не упадет, сделав это безо всякой цели, просто для забавы. Крыса в лабиринте. Белка в колесе. Но тогда, подумал он, если продолжение пути не приводит к выходу, может, отказ от бессмысленного движения вперед дарит освобождение? Он сел на шпалы, не потому что устал, а потому, что его путь был окончен. И стены вокруг исчезли, а он подумал – чтобы достичь цели, чтобы завершить поход, надо просто перестать идти. Потом эта мысль расплылась и исчезла.
    Когда он проснулся, его охватила непонятная тревога, и сначала он все не мог сообразить – что произошло, и только потом начал вспоминать кусочки сна, составлять из этих осколков мозаику, но они никак не держались вместе, расползались, не хватало клея, который бы воссоединил и скрепил их воединое. И этим клеем была какая-то мысль, которая пришла ему во сне, она была стержнем, сердцевиной видения, она придавала ему значение. Без нее это была просто груда рваной холстины, с ней – прекрасная картина, полная волшебного смысла, открывающая бескрайние зовущие горизонты. И этой мысли он не помнил. Он грыз кулаки, вцеплялся в свою грязную голову грязными руками, губы выплетали что-то нечленораздельное, и проходящие мимо смотрели на него боязливо и неприязненно. А мысль не желала возвращаться. И тогда он медленно, осторожно, словно пытаясь за волосок вытянуть из болота завязшего, начал восстанавливать ее из обрывков воспоминаний. И – о чудо! – ловко ухватившись за один из образов, он вдруг вспомнил ее в том самом первозданном виде, в котором она прозвучала в его сновидении.
    Чтобы завершить поход, надо просто перестать идти. Но теперь, под ярким светом бодрствующего сознания, она показалась ему простой, банальной, жалкой, не заслуживающей никакого внимания. Чтобы закончить поход, надо перестать идти? Ну разумеется. Перестань идти, и твой поход закончится. Чего уж проще. Но разве это выход? И разве это – то окончание похода, к которому он стремился? Часто бывает, что мысль, кажущаяся во сне гениальной, при пробуждении оказывается бессмысленным сочетанием слов…
    – О возлюбленный брат мой! Скверна на теле твоем и в душе твоей, – услышал он голос прямо над своей головой.
    Это было для него так неожиданно, что и возвращенная мысль, и горечь разочарования от ее возвращения мгновенно растаяли. Он даже и не догадался отнести обращение на свой счет, настолько он уже успел привыкнуть к мысли, что люди разбегаются от него в стороны еще до того, как он успеет промолвить одно слово. – Мы привечаем всех сирых и убогих, – продолжал голос, он звучал так мягко, так успокаивающе, так ласково, что Артем, не выдержав, кинул сначала косой взгляд влево, а потом угрюмо глянул вправо, боясь обнаружить там кого-либо другого, к кому и обращался говоривший.
    Но поблизости больше никого не было. Разговаривали с ним. Тогда он медленно поднял голову, пока не встретился глазами с невысоким улыбающимся мужчиной в просторном балахоне, русоволосым и розовощеким, который дружески тянул ему руку. Любое участие Артему сейчас было жизненно необходимо, и он, несмело улыбнувшись, тоже протянул руку. Почему он не шарахается от меня, как все остальные, подумал Артем. Он даже готов пожать мне руку. Почему он сам подошел ко мне, когда все вокруг стараются находиться как можно дальше от меня? – Я помогу тебе, брат мой! – продолжил розовощекий. – Мы с братьями дадим тебе приют, и вернем тебе душевные силы твои.
    Артем только согласно кивнул, но тому хватило и этого. – Так позволь мне отвести тебя в Сторожевую Башню, о возлюбленный брат мой, – пропел розовощекий, и, цепко ухватив Артема за руку, повлек его за собой.
    

Глава 11

    повели в туннель, но в какой из четырех – он не знал. Его новый знакомый представился ему братом Тимофеем, и по дороге, и на серой, невзрачной Серпуховской, и в темном глухом туннеле, он говорил непрекращая: – Возрадуйся, о возлюбленный брат мой, ибо встретил ты меня на своем пути, и отныне все переменится в жизни твоей. Закончился беспросветный мрак твоих бесцельных скитаний, ибо вышел ты к тому, что искал.
    Артем не очень хорошо понимал, что тот имеет ввиду, потому что лично его скитания были далеки от конца, но розовый благостный Тимофей так складно и так ласково говорил, что его хотелось слушать и слушать, заговорить с ним на одном языке, благодарить его за то, что он не отверг Артема, когда от него отвернулся весь мир. – Веруешь ли ты в Бога истинного, единого, о брат мой Артем? – как бы невзначай полюбопытствовал Тимофей, заглядывая внимательно Артему в глаза.
    Артем смог только неопределенно мотнуть головой и пробормотать нечто неразборчивое, что при желании можно было бы услышать и как согласие, и как отрицание. – И хорошо, и пречудесно, брат Артем, – ворковал Тимофей, – только лишь эта вера истинная спасет тебя от вечный адовых мук и дарует тебе искупление грехов твоих. Потому что, – он принял вид строгий и торжественный, – грядет царствие Бога нашего Иеговы, и сбываются священные библейские пророчества. Изучаешь ли ты Библию, о брат?
    Артем опять замычал, и розовощекий на этот раз глянул на него с некоторым сомнением. – Когда мы придем в Сторожевую Башню, ты убедишься воочию, что Священную Книгу, дарованную нам свыше, изучать нужно и хорошо, и великие блага нисходят на вернувшихся на путь истинный. Библия – драгоценный дар Бога нашего Иеговы, она сравнима лишь с письмом любящего отца к отрокам его, – добавил он на всякий случай. – Знаешь ли ты, кто писал Библию? – чуть строго спросил он у Артема.
    Артем решил, что больше притворяться смыслы не имеет, и честно покрутил головой. – Об этом, как и о многом другом, поведают тебе в Сторожевой Башне, и многое откроется глазам твоим, – посулил ему брат Тимофей. – А знаешь ли ты, что сказал Иисус Христос, сын Божий, своим последователям в Лаодикии? – и видя, что Артем отводит глаза в сторону, с мягким укором покачал головой. – Иисус сказал: «Советую купить у меня глазную мазь, чтобы, втерев ее в глаза, ты мог видеть» (Откровение 3:18) Но Иисус говорил не о телесной болезни, – подняв указательный палец вверх, подчеркнул брат Тимофей, и его голос замер на повышенной интригующей интонации, обещавшей любознательным удивительное продолжение.
    Артем немедленно изобразил живой интерес. – Иисус говорил о слепоте духовной, которую необходимо было исцелить, – раскрыл загадку розовый брат. – Так и ты, и тысячи других заблудших странствуют впотьмах, ибо слепы они. Но вера в истинного Бога нашего Иегову есть та мазь глазная, от которой глаза твои распахнутся широко и увидят подлинный мир, ибо зряч ты физически, но слеп духовно.
    Артем подумал было, что глазную мазь ему было бы очень хорошо дня четыре назад, но тут же прогнал неуместную мысль. Так как он ничего не отвечал, брат Тимофей решил, что эта сложная идея требует осмысления, и некоторое время молчал, позволяя ему постичь услышанное.
    Но через пару минут где-то впереди мелькнул свет, и брат Тимофей прервал его размышления, чтобы сообщить ему радостную весть: – Видишь ли там огни в отдалении? Сие есть Сторожевая Башня. Мы пришли!
    Никакой башней это не было, и Артем почувствовал легкое разочарование. Это был поезд, стоявший посреди туннеля обычный состав, фары которого несильно светились в темноте, освещая ближайшие пятнадцать метров. Когда брат Тимофей с Артемом приблизились к нему, навстречу им из кабины машиниста спустился тучный мужчина в таком же балахоне, обнял розовощекого и обратился к нему его тоже «возлюбленный брат мой», из чего Артем сделал вывод, что это скорее фигура речи, чем признание в любви. – Кто сей отрок? – ласково улыбаясь Артему, низким голосом спросил тучный. – Артем, новый брат наш, который хочет вместе с нами идти по пути истинному, изучать святую Библию, и отречься от дьявола, – перечислил розовощекий Тимофей. – Так позволь стражнику Башни приветствовать тебя, о возлюбленный брат мой Артем, – прогудел толстяк, и Артем опять поразился тому, что и он словно не замечает той нестерпимой вони, которой сейчас было пропитано все его существо. – А теперь, – ворковал брат Тимофей, когда они неспеша продвигались по первому вагону, – прежде, чем пройдешь ты на встречу братьев в Зал Царства, ты должен очистить тело твое, ибо Иегова Бог наш чист и свят, и ожидает он, чтобы его поклонники сохраняли духовную, нравственную и физическую чистоту, а также чистоту в мыслях. (1 Петра 1:16) Мы живем в мире нечистом, – он с прискорбным лицом оглядел одежду Артема, которая действительно находилась в плачевном состоянии, – и чтобы оставаться чистыми в глазах Бога, от нас требуются серьезные усилия, брат мой! – заключил он, и втолкнул Артема в обитый пластмассовыми листами закуток, сделанный недалеко от входа в вагон, попросив его раздесться, а потом минут пять хлестал его водой из резинового шланга, и даже вручил ему тошнотворно пахнущий брикет серого мыла.
    Артем старался не думать, из чего оно было сделано, во всяком случае, оно не только разъедало кожу, но и уничтожало мерзкий запах, исходивший от нее. По завершению процедуры брат Тимофей выдал ему относительно свежий балахон навроде своего и неодобрительно посмотрел на висевшую у него на шее гильзу, усматривая в ней идолопоклоннический талисман, но ограничился только укоризненным вздохом.
    Удивительно было и то, что в этом странном поезде, застрявшем невесть когда посреди туннеля и служащем теперь братьям пристанищем, есть вода и подается она под таким напором. Но когда Артем поинтересовался, что же за вода идет из шланга и как им удалось соорудить подобное устройство, брат Тимофей лишь загадочно улыбнулся и отметил, что стремление угодить господу Иегове поистине подвигает людей на поступки героические и славные. Объяснение было более чем туманным, но им пришлось удовлетвориться.
    Затем они прошли во второй вагон, где между жестких боковых диванов были устроены длинные столы, сейчас пустые. Брат Тимофей подошел к человеку, колдовавшему над большими чанами, от которых шел соблазнительный пар, и вернулся с большой тарелкой какой-то кашицы, оказавшейся вполне съедобной, хотя Артему так и не удалось определить ее происхождение.
    Пока он торопливо черпал облезшей алюминиевой ложкой горячую похлебку, брат Тимофей умиленно созерцал его, не упуская возможности поделиться: – Не подумай, что я не доверяю тебе, брат, но твой ответ на мой вопрос о твоей вере в Бога нашего звучал неуверенно. Неужели ты мог бы представить себе мир, в котором нет Его? Неужели наш мир мог бы создаться сам по себе, а не в соответствии с мудрой волей Его? Неужели все бесконечное разнообразие форм жизни, все красоты земли – он обвел подбородком обеденный зал, все это могло возникнуть случайно?
    Артем внимательно оглядел вагон, но не обнаружил в нем иных форм жизни, кроме них самих и повара. Не исключено, впрочем, что где-то притаились еще тараканы и даже крысы. Снова пригибаясь к миске, он только издал скептическое урчание.
    Вопреки его ожиданию, его несогласие вовсе не огорчило брата Тимофея. Напротив, он заметно оживился, и его розовые щеки зажглись задорным боевым румянцем. – Если это не убеждает тебя в Его существовании, – энергично продолжил брат Тимофей, то подумай о другом. Ведь если в этом мире нет проявления Божественной воли, то это значит… – голос его замер, будто от ужаса, и только спустя несколько долгих мгновений, в которые Артем совсем потерял аппетит, он закончил -…ведь это значит что люди предоставлены сами себе, и во всем нашем существовании нет никакого смысла, и нет никакой причины продолжать его… Это значит, что мы совсем одиноки, и некому заботиться о нас. Это значит, что мы погружены в Хаос, и нет ни малейшей надежды на свет в конце туннеля… В таком мире жить страшно. В таком мире жить невозможно.
    Артем не ответил ему ничего, но эти слова заставили его задуматься. До этого момента он видел свою жизнь именно как полный хаос, как цепь случайностей, лишенных связи, лишенных смысла, и пусть это угнетало его и соблазн довериться любой простой истине, наполнявшей его жизнь смыслом – каждая своим – был велик, он считал это малодушием и сам, сквозь боль и сомнения, все больше укреплял себя в мысли, что его жизнь никому, кроме него самого, не нужна, и что каждый живущий должен противостоять бессмыслице и хаосу бытия, в одиночку или вместе с другими. Но спорить сейчас с ласковым Тимофеем ему совсем не хотелось.
    Наступило сытое, умиротворенное, благостное состояние, он чувствовал искреннюю признательность к этому человеку, который подобрал его, усталого, голодного, смердящего, тепло побеседовал с ним, а теперь помыл, накормил его, и дал ему чистую одежду. Хотелось хоть как-нибудь отблагодарить его, и поэтому, когда тот поманил его пальцем за собой дальше, обещая провести его на собрание братьев, Артем с готовностью вскочил с места, всем своим видом показывая, что он с удовольствием пойдет и на это самое собрание, и вообще куда угодно.
    Для собраний был отведен следующий, третий по счету вагон. Он был сейчас весь забит людьми, самыми разной наружности, но одетых в-основном в такие же балахоны. В середине вагона, наверное, находилось небольшое возвышение, потому что человек, стоявший там, возвышался чуть ли не на пол-корпуса надо всеми, почти упираясь головой в потолок. – Тебе важно сейчас слышать все хорошо, – наставляюще сказал Артему брат Тимофей, расчищая дорогу нежными, гладящими движениями, и увлекая его за собой, к помосту.
    Человек, стоящий на нем, был довольно стар, на его грудь спускалась благообразная седая борода, а глубоко посаженные глаза непонятного цвета смотрели мудро и спокойно. Лицо его, не худое и не толстое, было изборождено глубокими морщинами, но выглядело от этого не стариковски беспомощно и бессильно, а мудро и словно излучало какую-то необъяснимую мощь. – Старейшина Иоанн, – с благоговением в голосе шепнул Артему брат Тимофей. – Тебе сильно повезло, брат Артем, все только начинается, и ты услышишь несколько уроков сразу.
    Старейшина поднял невысоко свою руку, давая знак, и шуршание и шепот немедленно прекратились. Тогда он глубоким, звучным голосом начал: – Мой первым урок вам, возлюбленные братья мои, о том, как узнать, что требует Бог. Для этого ответьте на три вопроса: какие важные сведения содержит Библия, кто ее автор, и почему ее надо изучать?
    Он говорил совсем просто, его речь очень отличалась от витиеватой манеры брата Тимофея, и Артем удивился тому, какие незамысловатые слова и обороты, какие короткие предложения использует старейшина. Но потом он огляделся по сторонам, и увидел, что большинство присутствующих поняли бы только такие слова, а розовощекий Тимофей произвел бы на них не большее впечатление, чем стол или стена. Тем временем седой старейшина объяснил, что в Библии говорится истина о Боге: кто он, и каковы его нормы. После этого он перешел ко второму вопросу, и рассказал, что Библию на протяжении 1600 лет писали примерно 40 разных людей, но всех их вдохновлял Бог. – Поэтому, – заключил старейшина, – автор Библии – не человек, а Бог, живущий на небесах. (2 Петра 1:20) А теперь ответьте мне, братья, почему нужно изучать Библию? – и, не дожидаясь, пока братья ответят, сам все разъяснил. – Потому что познание Бога и исполнение его воли, вопреки сопротивлению – залог вашего вечного будущего. Не все будут рады тому, что вы изучаете Библию, – предупредил он, – но не позволяйте никому помешать вам! – он обвел суровым взором собравшихся.
    Наступил минутная тишина, и старейшина, сделав глоток воды, продолжил. – Второй мой урок вам, братия, о том, кто такой Бог. Для этого ответьте мне на три вопроса: кто такой истинный Бог и какое у него имя, какие самые главные его качества, и как следует поклоняться ему?
    Кто-то из толпы хотел было ответить на один из вопросов, но на него яростно зашикали, а старейшина, как ни в чем не бывало, стал отвечать сам: – Люди поклоняются многому. Но в Библии говорится, что есть лишь один истинный Бог. Он создал все, что на небе и на земле. Раз он дал нам жизнь, поклоняться следует только ему одному. Как же зовут истинного бога? – возвысил голос старец, делая паузу. – Иегова! – грянул многоголосый хор.
    Артем с опаской огляделся по сторонам. – Имя Бога истинного – Иегова! – подтвердил старейшина. – У него много титулов, но только одно имя. Запомните имя Бога нашего, и называйте его не трусливо, по титулу, а прямо, по имени! Кто ответит мне теперь – каковы главные качества Бога нашего?
    Артем думал, что уж сейчас точно найдется в толпе кто-нибудь достаточно образованный, чтобы ответить на этот вопрос. И стоявший неподалеку серьезного вида юноша вытянул вверх руку, чтобы ответить, но старец опередил его: – Личность Иеговы открывается в Библии. Главные качества его – любовь, справедливость, мудрость и сила. (Второзаконие 32:4; Иов 4:8) В Библии говорится, что Бог милосерд, добр, готов прощать, великодушен и терпелив. Мы, подобно послушным детям, должны во всем подражать ему.
    Сказанное не вызвало возражений у собравшихся, и старец, огладив рукой свою роскошную бороду, спросил: – А теперь скажите мне – как следует поклоняться господу нашему Иегове?.. Иегова говорит, что мы должны поклоняться только ему. Мы не должны почитать образы, картины, символы, и молиться им! Бог наш не будет делить славу с кем-то еще! Образы бессильны нам помочь! – голос его грозно загремел.
    В толпе согласно зашумели, а брат Тимофей повернул к Артему свое радостно сияющее лицо, и сказал: – Старейшина Иоанн – великий оратор, и благодаря ему братство наше растет с каждым днем, и ширится число последователей веры истинной!
    Артем кисло улыбнулся. Пока пламенные речи старейшины Иоанна не производили на него того зажигательного эффекта, который так возбуждал всех остальных. Но, может, стоило послушать дальше?
    – В третьем моем уроке вам я расскажу вам, кто такой Иисус Христос, – поведал старец. И вот три вопроса: почему Иисус Христос назван первородным сыном Бога, почему он пришел на землю, как человек, и что сделает Иисус в недалеком будущем?
    Дальше выяснилось, что «первородным» сыном Бога Иисус назван потому что он был первым творением Бога, который до воплощения на земле был духовной личностью и жил на небе. Артема это сильно удивило, настоящее небо в сознательном возрасте он видел только однажды, в тот самый роковой день на Ботаническом Саду. Кто-то говорил ему однажды, что на звездах, может, есть жизнь. Но вот чтобы на самом небе?
    Когда с этим разобрались, старейшина Иоанн воззвал: – Но кто из вас скажет мне, отчего Иисус Христос, сын Божий, пришел на землю, как человек? – и сделал артистическую паузу.
    Теперь Артем начал уже немного разбираться в том, что происходило вокруг, и стало заметно, кто из присутствующих принадлежит к числу новообращенных, а кто уже давно посещает эти уроки. Ветераны никогда не делали попыток отвечать на вопросы старейшины, новички же наоборот старались показать свои знания и рвение, выкрикивая ответы, размахивая руками, но только до того момента, как старец начинал объяснять сам. – Не послушавшись повеления Бога, первый человек Адам совершил то, что в Библии названо «грехом», – издалека начал старейшина. – Поэтому Бог приговорил Адама к смерти. (Бытие 3:17) Постепенно Адам состарился и умер, но он передал грех всем своим детям, и поэтому мы тоже стареем, болеем и умираем. И тогда Бог послал своего первородного сына, Иисуса, чтобы тот научил людей истине о Боге, сохранив совершенную непорочность, показал людям пример, и пожертвовал свою жизнь, чтобы освободить человечество от греха и смерти.
    Артему эта идея показалась очень странной. Зачем надо было сначала карать всех смертью, чтобы потом жертвовать собственным сыном, для того чтобы вернуть все, как было? И это все при условии собственного всемогущества? – Иисус возвратился на небо, воскрешенный, как духовная личность. (1 Петра 3:18) Позднее Бог назначил его Царем. Скоро Иисус устранит с земли все зло и страдания! – пообещал старец. – Но об этом – после молитвы, возлюбленные братья мои мои!
    Собравшиеся послушно склонили головы свои и предались таинству молитвы. Теперь Артем купался в многоголосом гудении, из которого можно было выудить отдельные слова, но общий смысл все время ускользал. После пятиминутной молитвы братья стали оживленно переговариваться, переживая, видимо, душевный подъем. У Артема на душе заскребли кошки, но он решил остаться здесь еще, потому что самая убедительная часть урока могла быть пока впереди.
    – И в четвертом своем уроке я поведаю вам, кто такой Дьявол, – обводя стоящих вокруг мрачно горящим взглядом, угрожающе предупредил старейшина. – Все ли готовы к этому? Все ли братья достаточно сильны духом, чтобы узнать об этом?
    Здесь уж точно надо было отвечать, но Артем не смог выдавить из себя ни звука. Откуда ему знать, достаточно ли он крепок духом, если неясно, о чем идет речь? – И вот три вопроса: откуда взялся Сатана Диавол, как Сатана обманывает людей, и почему нам необходимо сопротивляться Диаволу.
    Артем пропустил почти весь ответ на этот вопрос мимо ушей, задумавшись о том, где же он находится, и как ему теперь выбираться отсюда, услышав только, что главный грех Сатаны заключался в том, что тот захотел себе поклонения, которое по праву принадлежит Богу, усомнился в том, правильно ли Бог владычествует, и учитывает ли интересы всех своих подданных, а также сохранит ли хоть один человек беззаветную преданность Богу? Язык старца казался теперь Артему пугающе канцелярским и неподходящим для обсуждения подобных вопросов, а брат Тимофей время от времени поглядывал внимательно на него, безуспешно пытаясь обнаружить в его лице хоть искорку, обещавшую скорое просветление, но он становился только мрачнее и мрачнее. – Сатана обманывает людей, чтобы они поклонялись ему, – вещал тем временем старец. – Есть три способа обманывать: ложная религия, спиритизм, и национализм. Если религия учит лжи о Боге, она служит целям Сатаны. Приверженцы ложных религий могут искренне думать, что они поклоняются истинному Богу, но в действительности они служат Сатане. (2 Коринфянам 11:3) Спиритизм – когда люди призывают духов, чтобы они охраняли их, вредили другим людям, предсказывали будущее и совершали чудеса. За всеми этими действиями стоит злая сила – Сатана! – голос старца содрогнулся от ненависти и отвращения. Кроме того, Сатана обманывает людей, возбуждая в них крайнюю национальную гордость, и побуждая их поклоняться политическим организациям, – старейшина предостерегающе воздел перст. – Люди порой считают, что их народ или раса лучше других. Но это неправда.
    Артем потер шею, на которой все еще оставался красный рубец, и кашлянул. С последним он не мог не согласиться. – Бытует мнение, что трудности человечества устранят политические организации. Убежденные в этом отвергают Царство Бога. Но проблемы человечества решит только Царство Иеговы. А теперь скажу вам, о братья, почему необходимо сопротивляться Диаволу. Чтобы заставить отойти от Иеговы, Сатана может прибегнуть к гонениям и противодействию. Кто-то из ваших близких может рассердиться на вас за то, что вы изучаете Библию. Другие могут начать насмехаться над вами. Но кому вы обязаны своей жизнью?! – вопросил старец, и железные нотки зазвенели в его голосе. – Сатана хочет запугать вас! Чтобы вы перестали узнавать об Иегове! Не позволяйте! Сатане! Одержать! Верх! – голос его зарокотал подобно раскатам грома. – Сопротивляясь Дьяволу, докажете Иегове и покажете, что вы за владычество его! – и толпа восторженно заревела.
    Одним мановением руки старейшина Иоанн остановил всеобщую истерию, чтобы завершить собрание последним, пятым уроком. – Что Бог замыслил для земли? – обратился он к присутствующим, вопросительно разводя руками. – Иегова сотворил землю, чтобы на ней вечно и счастливо жили люди! Он хотел, чтобы землю населяло праведное, радостное человечество. (Псалом 113:24) Земля никогда не будет уничтожена. Она будет существовать вечно! – пообещал он.